Эволюция - Страница 141

141

Палка бросает копьё. Это было ещё не очень хорошее предложение. Но у него уже была зачаточная структура — подлежащее, глагол и дополнение — и честь быть одним из первых предложений, которые был произнесены на каком-либо человеческом языке где-либо в мире.

Она раз за разом повторяла сказанное, и он постепенно уловил смысл.

Проросток усмехнулся и выхватил у неё копьё и копьеметалку.

— Палка бросает копьё! Палка бросает копьё!

Он быстро вставил копьё в зарубку на ней, отошёл назад, уложил копьё вдоль плеча — и метнул его, вложив в движение всю свою силу.

Это был никудышный бросок — тот первый раз. Копьё упало и скользнуло по земле, не долетев до пальмы, которую она выбрала условной целью. Но он ухватил её мысль. Взволнованный, болтая что-то про себя, он побежал за копьём. Одержимый мыслью, которая в чём-то совпадала с собственными соображениями Матери, он пробовал снова и снова.

Эта идея появилась у неё благодаря необычной способности думать о метательной палке больше, чем одним способом. Да, это был инструмент — но он также напоминал её пальцы тем, как держал копьё — и даже был похож на человека тем, что мог что-то делать, мог бросить для тебя копьё. Если ты можешь думать о предмете больше, чем с одной точки зрения, то сможешь представить себе, как он делает разные вещи. Для Матери сознание становилось чем-то большим, чем просто инструментом для обмана.

Проросток, скорее всего, никогда не дошёл бы до такой идеи в одиночку. Но, едва она смогла достучаться до него, он быстро ухватил суть; в конце концов, его мышление не так уж сильно отличалось от её собственного. Когда Проросток махнул копьеметалкой вперёд, большое усилие, которое она передала копью, заставило её согнуться: копьё, выгнувшись, словно сделало скачок вперёд, как газель, спасающаяся от западни. Мысли Матери наполнились удовлетворением и догадками.

«Больной». Плоское, отвратительное слово прервало её эйфорию. Её тётка Мрачная стояла возле шалаша, в котором они жили вместе. Она указала внутрь.

Мать побежала по утоптанной земле к шалашу. Ступив внутрь, она смогла ощутить резкую вонь рвоты. Молчаливый сложился вдвое, держась за свой раздутый живот. Он дрожал, его лицо блестело от пота, а кожа была бледной. Вокруг него лежали и смердели рвота и фекалии.

Стоя на ярком солнце снаружи, Мрачная усмехалась, и на её лице не было ни капли жалости.

Молчаливому потребовался целый месяц, чтобы умереть.

Это почти уничтожило Мать.

Её инстинктивное понимание причинно-следственной связи подводило её. В этом в высшей степени критическом положении ничто не помогало. Были некоторые болезни, которые можно было лечить. Если сломалась рука или нога, её нужно зафиксировать чем-то жёстким и перевязать, и очень часто она становилась такой же хорошей, как раньше. Если растереть укусы насекомых целебными листьями, можно вытянуть яд. Но с этой странной слабостью, для которой даже не было собственного слова, она ничего не могла поделать.

Она приносила ему вещи, которые ему нравились — извитой кусок дерева, блестящие кусочки пирита, и даже странный спиральный камень. В действительности это был ископаемый аммонит древностью в триста миллионов лет. Но он просто трогал игрушки, блуждая взглядом, или совсем не обращал на них внимания.

И вот настал день, когда он не встал со своей подстилки. Она качала его и баюкала без слов, как делала, когда он был младенцем. Но его голова висела. Она пробовала класть ему в рот еду, но его губы были синими, а рот — холодным. Она даже прижала те холодные губы к своей груди, но у неё совсем не было молока.

В конце концов, пришли остальные.

Она боролась с ними, уверяла, что, если бы она всего лишь старалась немного дольше, желала этого немного больше, то тогда бы он улыбнулся, потянулся к своим камешкам пирита, встал и вышел на свет. Но она позволила себе ослабеть за время его болезни, и они легко забрали его.

Люди вырыли яму в земле за границами лагерной стоянки. Окоченевшее тело мальчика положили внутрь, и вынутую из ямы землю торопливо сгребли ногами обратно, оставив лишь участок земли немного другого цвета.

Это было практично — но это была своего рода церемония. Люди закапывали тела в землю уже триста тысяч лет. Когда-то это был важный способ обхождения с отбросами: если рассчитываешь состариться и умереть, живя там же, где родился, содержи это место в чистоте. Но сейчас люди были кочевниками. Народ Матери скоро ушёл бы отсюда. Они могли просто выбросить тело мальчика и позволить терзать его падальщикам: собакам, птицам и насекомым; какая разница, что будет дальше? Но они по-прежнему хоронили умерших, как делали всегда. Они считали правильным поступать именно так.

Но никто не сказал ни слова и не оставил никакого знака, все быстро разошлись. Смерть была столь же абсолютной, какой была всегда, ещё в глубинах родословной гоминид и приматов в целом: смерть была завершением жизни, концом существования, и те, кто ушёл, теряли смысл подобно испаряющейся росе, и сами их личности забывались уже через поколение.

Но для Матери это было не так. Совсем не так.

В следующие дни после этой ужасной кончины и скромных похорон она вновь и вновь возвращалась к клочку земли, который хранил в себе кости её сына. Даже когда перерытая земля стала сливаться в цвете с окружающей местностью, и на ней начала разрастаться трава, она всё равно отчётливо помнила, где были неровные края ямы, и могла представить себе, как он должен был лежать там, глубоко в земле.

141