Эволюция - Страница 191

191

Он был слабым человеком, она это поняла. У него была власть над нею, но она его не боялась. В конце концов, даже то, что он брал её, стало обыденностью, всего лишь частью общего фона, на котором протекала её жизнь. Ей, однако, развязывало руки то обстоятельство, что она не могла забеременеть его отродьем — ровно до тех пор, пока внутри неё продолжал расти ребёнок Тори.

Однажды, когда она с усилием тащила свой каменный плуг сквозь сухую каменистую почву, к ней с громким блеянием подошли овцы, бродившие по склону. Работники в поле, всегда готовые сделать перерыв, встали и начали смотреть. Они смеялись, когда овцы полезли по перепаханной земле, нервно толкая друг дружку и нюхая землю в поисках травы.

Потом раздался бешеный лай. Вверх по склону бежала собака, за которой следовал мальчик, вооружённый деревянным посохом. Под хохот, хлопки и свист работников мальчик и собака начали гонять овец, вызывая смех своей неловкостью.

Гвереи была рядом с Юной. Она взглянула на её огорчённое лицо. Потом, без всякой недоброжелательности, она указала на овцу.

— Овис. Клудхи.

Она тыкала пальцем в овец — в одну за другой.

— Ойнос. Дво. Трейес. Овис, — и подтолкнула Юну, пробуя заставить её отвечать.

Юна, у которой болела спина и были спутаны волосы, посмотрела достаточно отчуждённо.

— Я этого никогда не пойму.

Но Гвереи, что интересно, не теряла терпения.

— Овис. Клудхи. Овис.

И она начала говорить с Юной на своём собственном языке, но выговаривая слова гораздо медленнее и чётче, чем обычно — и, что больше всего поразило Юну, употребив одно или два слова из языка самой Юны, возможно, переняв их от Кахла. Она пыталась что-то сказать Юне, что-то очень важное.

Юна умолкла и стала слушать. На это ушло много времени. Но она постепенно сложила вместе обрывки слов, которые Гвереи пробовала ей сказать. Учи язык. Слушай и учи. Потому что это — единственный способ когда-нибудь уйти от Кахла. Слушай сейчас.

Она неохотно кивнула.

— Овис, — повторила она. — Овца. Овис. Один, два, три…

Так Юна выучила свои первые слова на языке Гвереи и Кахла, этих первых фермеров: свои первые слова на языке, который однажды назовут протоиндоевропейским.

Шли дни, и её живот постоянно увеличивался. Это стало мешать её работе в поле, и она чувствовала, что её силы на исходе. Другие работники видели это, и некоторые недовольно ворчали, хотя многие женщины, похоже, прощали Юне её медлительность.

Но она волновалась. Что сделает Кахл, когда родится ребёнок? Стал бы он считать её такой привлекательной без раздутого живота? Если бы он выгнал её, она оказалась бы в таком же плохом положении, как если бы она просто осталась испытывать судьбу на высоком плато — а возможно, даже в худшем, после месяцев плохого питания и изнурительной работы в том месте, которого она не знала и не понимала. Беспокойство превратилось в навязчивую мысль, которая подтачивала её ум — так же, как растущий ребёнок, как ей казалось, забирал силы из её тела.

Но однажды в город пришёл незнакомец с блестящим ожерельем.

Был вечер. Она с трудом брела с полей, как обычно, грязная и измотанная.

Кахл шагал к хижине пивовара. Юна мельком заметила внутри хижины большие деревянные чаны, где пивовар смешивал окультуренные травы и другие непонятные ей вещества, чтобы сделать своё простое пшеничное пиво. Похоже, пиво, не слишком сильно действовало на людей Кахла — разве что, когда они выпивали его в значительном количестве — во всяком случае, не слишком сильно по сравнению с тем, как оно действовало на Акту и прочих. Неудивительно, что для Кахла это был хороший товар для торговли: дешёвый для него, но бесценный для Акты.

Но этим вечером вместе с Кахлом был мужчина — высокий, такой же высокий, как и она сама, и даже почти такой же высокий, как некоторые из мужчин народа Юны. Его лицо было чисто выбрито, а длинные черные волосы — завязаны в узле на затылке. Он казался молодым, явно не намного старше её самой. У него были ясные, внимательные глаза. И он носил необычные шкуры — шкуры, которые были обработаны до мягкости, тщательно сшиты и украшены рисунками танцующих животных красного, синего и чёрного цвета. Она испугалась, подумав о том, сколько часов работы было вложено в такие предметы одежды.

Но больше всего её взгляд привлекло ожерелье, которое он носил на шее. Это была простая цепочка просверленных ракушек. Но в среднюю ракушку, висевшую у него под подбородком, был вставлен кусочек чего-то, блестевшего ярко-жёлтым цветом, отражая свет заходящего солнца.

Кахл наблюдал за ней. Он предложил молодому человеку пройти к хижине пивовара. Он вкрадчиво сказал ей на её языке:

— Он тебе нравится, верно? Нравится золото у него на шее? Думаешь, ты бы предпочла его тоненький член моему? Его зовут Керам. У него большие возможности. Он из Ката Хуук. Не знаешь, где это, верно? И никогда не узнаешь, — он сунул ей ладонь между ног и сжал. — Не остывай для меня.

Он отодвинул её и ушёл.

Она едва обратила внимание на эти его поползновения. Керам. Ката Хуук. Она много раз повторяла для себя странные имена.

И она думала об одном: лишь одно мгновение, прямо перед тем, как повернуться к ней спиной, чтобы зайти к пивовару, молодой человек взглянул на неё, и его глаза расширились, выдав своего рода признание.

Всё это случилось за три месяца до того, как Керам вновь прибыл в город из Ката Хуук.

Фактически, он исполнял указание. Как самый младший сын Потуса, он обычно делал самую худшую работу, и проверка сбора дани с этих отдалённых городишек, лежащих на краю владений большого города, была как раз одним из таких неблагодарных занятий.

191